Судьба женщин на войне

[Вениамин Зорин]

Леонид Рабичев:
«Война всё спишет»
(журнальный вариант)

"...Лесная проселочная дорога была накатана, неожиданно лес кончился, и перед нами оказалась сожженная деревня, а из трубы одной из землянок шел дым. Мы с Гришечкиным замерзли, решили в этой землянке отогреться, а если обстоятельства позволят, позавтракать. Пять ступенек вниз, дверь, застекленная форточка. В землянке жарко. Бочка, стол, скамейка, нары. Женщина, девушка и девочка радостно потеснились.

Гришечкин вытащил банку комбижира, крупу хлеб, занялся приготовлением супа на всех, а я разговорился с девушкой. Оказалась она москвичкой. Работала до войны на телефонной станции. Говорю ей, что я армейский связист, а я, говорит она, окончила техникум связи и все телефонные аппараты знаю, и на коммутаторе работала, возьмите меня с собой, говорит, я воевать хочу с фрицами.

В мае 1941 года приехала в деревню к бабушке, потом шесть месяцев скрывалась в лесу, землянку вырыла, столько всего было. В двух километрах от нас шли танковые бои, бойцы занесли ко мне раненого лейтенанта, но выходить его я не сумела, и он умер у меня на руках...

Возьмите меня, лейтенант, с собой!

Красивая, смелая, сильная, профессиональная телефонистка.

Садись, говорю, на телегу, через два часа я тебя завезу к начальнику связи армии.

...

Через два часа мы были в штабе армии, девушку я завел к связистам, а сам занялся разрешением своих проблем.
Вечером увидел ее в блиндаже одного из старших офицеров, спустившего штаны подполковника.
Утром увидел девушку в блиндаже начальника политотдела.
Больше девушки я не видел.

Ночевал я в гостевом блиндаже.
Интендант Щербаков издевался надо мной.
Смешна ему была моя наивность.

Может, она и попадет на фронт, говорил он, если духу у нее хватит переспать с капитанами и полковниками из СМЕРШа. Была год на оккупированной территории. Без проверки в СМЕРШе в армию не попадет, а проверка только началась.

А мне страшна была моя наивность.
Чувство стыда сжигало меня
и спустя шестьдесят лет сжигает.

Полностью книгу читайте здесь.

.

[Вениамин Зорин]

Фронтовик Н.Н. Никулин:

"Не было на передовой «За Сталина!»

https://newsland.com/user/4297700092...talina/6328460

"Мне уже приходилось высказываться на очень болезненную тему о страшной судьбе женщин на войне. И опять это обернулось мне оскорблениями: молодые родственники воевавших мам и бабушек посчитали, что я надругался над их военными заслугами.

Когда еще до ухода на фронт я видел, как, под влиянием мощной пропаганды юные девушки с энтузиазмом записывались на курсы радистов, медсестер или снайперов, а затем уже на фронте как им приходилось расставаться с иллюзиями и девичьей гордостью, мне, неискушенному в жизни мальчишке было очень больно за них. Рекомендую роман М. Кононова «Голая пионерка», это о том же.

И вот что пишет Н.Н. Никулин.

«Не женское это дело война. Спору нет, было много героинь, которых можно поставить в пример мужчинам. Но слишком жестоко заставлять женщин испытывать мучения фронта. И если бы только это! Тяжело им было в окружении мужиков. Голодным солдатам, правда, было не до баб, но начальство добивалось своего любыми средствами, от грубого нажима до самых изысканных ухаживаний. Среди множества кавалеров были удальцы на любой вкус: и спеть, и сплясать, и красно поговорить, а для образованных почитать Блока или Лермонтова... И ехали девушки домой с прибавлением семейства. Кажется, это называлось на языке военных канцелярий «уехать по приказу 009». В нашей части из пятидесяти прибывших в 1942 году к концу войны осталось только два солдата прекрасного пола. Но «уехать по приказу 009» это самый лучший выход.

Бывало хуже. Мне рассказывали, как некий полковник Волков выстраивал женское пополнение и, проходя вдоль строя, отбирал приглянувшихся ему красоток. Такие становились его ППЖ (Полевая передвижная жена. Аббревиатура ППЖ имела в солдатском лексиконе и другое значение. Так называли голодные и истощенные солдаты пустую, водянистую похлебку: «Прощай, половая жизнь»), а если сопротивлялись - на губу, в холодную землянку, на хлеб и воду! Потом крошка шла по рукам, доставалась разным помам и замам. В лучших азиатских традициях!»

[Вениамин Зорин]

Н.Н. Никулин:

«Казалось, все испытано: смерть, голод, обстрелы, непосильная работа, холод. Так ведь нет! Было еще нечто очень страшное, почти раздавившее меня. Накануне перехода на территорию Рейха, в войска приехали агитаторы. Некоторые в больших чинах.
Смерть за смерть!!! Кровь за кровь!!! Не забудем!!! Не простим!!! Отомстим!!! и так далее...

До этого основательно постарался Эренбург,
чьи трескучие, хлесткие статьи все читали:
«Папа, убей немца!» И получился нацизм наоборот.

Правда, те безобразничали по плану: сеть гетто, сеть лагерей.
Учет и составление списков награбленного.
Реестр наказаний, плановые расстрелы и т. д.
У нас все пошло стихийно, по-славянски.
Бей, ребята, жги, глуши!

Порти ихних баб! Да еще перед наступлением обильно снабдили войска водкой. И пошло, и пошло! Пострадали, как всегда, невинные. Бонзы, как всегда, удрали... Без разбору жгли дома, убивали каких-то случайных старух, бесцельно расстреливали стада коров. Очень популярна была выдуманная кем-то шутка: «Сидит Иван около горящего дома. "Что ты делаешь?"- спрашивают его. "Да вот, портяночки надо было просушить, костерок развел"»... Трупы, трупы, трупы. Немцы, конечно, подонки, но зачем же уподобляться им? Армия унизила себя. Нация унизила себя. Это было самое страшное на войне. Трупы, трупы...

На вокзал города Алленштайн, который доблестная конница генерала Осликовского захватила неожиданно для противника, прибыло несколько эшелонов с немецкими беженцами. Они думали, что едут в свой тыл, а попали... Я видел результаты приема, который им оказали. Перроны вокзала были покрыты кучами распотрошенных чемоданов, узлов, баулов. Повсюду одежонка, детские вещи, распоротые подушки. Все это в лужах крови...

«Каждый имеет право послать раз в месяц посылку домой весом в двенадцать килограммов», официально объявило начальство. И пошло, и пошло! Пьяный Иван врывался в бомбоубежище, трахал автоматом об стол и, страшно вылупив глаза, орал: «УРРРРР! (Uhr часы) Гады!» Дрожащие немки несли со всех сторон часы, которые сгребали в «сидор» и уносили. Прославился один солдатик, который заставлял немку держать свечу (электричества не было), в то время, как он рылся в ее сундуках. Грабь! Хватай! Как эпидемия, эта напасть захлестнула всех... Потом уже опомнились, да поздно было: черт вылетел из бутылки. Добрые, ласковые русские мужики превратились в чудовищ. Они были страшны в одиночку, а в стаде стали такими, что и описать невозможно!»

Здесь, как говорится, комментарии излишни.

http://www.vforum.org/forum/t540-80.html#post234600

Николай Никулин. "Воспоминания о войне"

[Вениамин Зорин]

Журнальный зал: Знамя, 2005 №2 -
Леонид Рабичев - "Война все спишет"

Полевая почта

Февраль 1945 года.
Восточная Пруссия.
...

Стояли солнечные весенние дни, никто не стрелял, и впечатление было, что война окончилась, а командование словно обезумело. Видимо, стараясь выслужиться, мой командир Тарасов приказал мне с частью взвода, с новой американской радиостанцией СЦР..., а номер забыл, с радиусом действия до ста километров (два бойца крутили ручки динамомашины), передислоцироваться ближе к переднему краю. Сборная мачта обеспечивала отличную работу. На этой стадии наступления никто не пользовался ни шифрами, ни морзянкой. Все приказы шли открытым текстом, и эфир наполнен был многоярусным хриплым матом небывалого напряжения, а солдаты спали, и разбудить их было невозможно. Просыпались, болтали о своих довоенных похождениях, о не успевших эвакуироваться немках.

Котлов удивлялся. Заходишь в дом, и ни слова еще не сказал, а немка спускает штаны, задирает юбку, ложится на кровать и раздвигает ноги. И опять радист приносит приказ о наступлении. Надо обеспечить связью зенитно-артиллеристскую бригаду. Шесть километров. Траутенау.

Уже вечер. Подъезжаем к крайнему дому. Там наши артиллеристы, но совсем не из нашей бригады и даже не из нашей Тридцать первой армии. Селение домов двадцать. Сержант артиллерист говорит, что расположиться можно либо в первом слева доме, либо напротив, в остальных фрицы, какая-то немецкая часть.

Пересекаем улицу. Дом одноэтажный, но несколько жилых и служебных пристроек, а у входа тачанка, трофейная немецкая двуколка, колеса автомобильные на подшипниках. Лошадь смотрит на нас печальными глазами, а на сиденье лежит мертвый совсем юный красноармеец, а между ног черный кожаный мешок на застежках.

Я открываю мешок. Битком набит письмами из всех уголков страны,
а адрес один и тот же воинская часть п/я № 36781.
Итак, убитый мальчик почтальон, в мешке дивизионная полевая почта.

Снимаем с повозки мертвого солдата, вынимаем из кармана его военный билет, бирку. Его надо похоронить. Но сначала заходим в дом. Три больших комнаты, две мертвые женщины и три мертвые девочки, юбки у всех задраны, а между ног донышками наружу торчат пустые винные бутылки. Я иду вдоль стены дома, вторая дверь, коридор, дверь и еще две смежные комнаты, на каждой из кроватей, а их три, лежат мертвые женщины с раздвинутыми ногами и бутылками.

Ну предположим, всех изнасиловали и застрелили. Подушки залиты кровью. Но откуда это садистское желание воткнуть бутылки? Наша пехота, наши танкисты, деревенские и городские ребята, у всех на Родине семьи, матери, сестры.

Я понимаю убил в бою, если ты не убьешь, тебя убьют. После первого убийства шок, у одного озноб, у другого рвота. Но здесь какая-то ужасная садистская игра, что-то вроде соревнования: кто больше бутылок воткнет, и ведь это в каждом доме. Нет, не мы, не армейские связисты. Это пехотинцы, танкисты, минометчики. Они первые входили в дома.

Приказываю пять трупов перенести из первых комнат в дальние, кладем их на пол друг на друга. Располагаемся в первых, и тут сержант Лебедев предлагает вытащить из сумки, на счастье, по одному письму кому что достанется. Я вытаскиваю свой треугольник. Читаю, понимаю, что мне, кажется, повезло.

Из города Куйбышева восемнадцатилетняя девочка Саша пишет незнакомому Ивану Грешкову, двоюродному брату подруги, что хочет с ним познакомиться и начать переписку.

Сажусь за стол и пишу письмо (тоже треугольник) Саше. Про двуколку, убитого почтальона, как вытащили по одному письму кому что достанется, и как раз ее письмо досталось мне не Ивану, а Леониду, рассказываю о превратностях войны, о трупах в доме, о себе...

[Вениамин Зорин]

Журнальный зал: Знамя, 2005 №2 -
Леонид Рабичев - "Война всё спишет"

Назад в Восточную Пруссию,
февраль 1945 года

Да, это было пять месяцев назад, когда войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.

Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.

Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе,
и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.

Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует нет, скорее, регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали. Нет, не круговая порука, и вовсе не месть проклятым оккупантам этот адский смертельный групповой секс.

Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы. Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. А полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.

Кончай! По машинам!

А сзади уже следующее подразделение. И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди, а телефонисточки мои давятся от хохота, а у меня тошнота подступает к горлу. До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей.

Шоссе освобождается для движения. Темнеет. Слева и справа немецкие фольварки. Получаем команду расположиться на ночлег. Это часть штаба нашей армии: командующий артиллерии, ПВО, политотдел. Мне и моему взводу управления достается фольварк в двух километрах от шоссе. Во всех комнатах трупы детей, стариков и изнасилованных и застреленных женщин. Мы так устали, что, не обращая на них внимания, ложимся на пол между ними и засыпаем.



7 мая 2002 года,
спустя пятьдесят восемь лет

Я не желаю слушать это, я хочу, чтобы вы, Леонид Николаевич, этот текст уничтожили, его печатать нельзя! говорит мне срывающимся голосом мой друг, поэт, прозаик, журналист Ольга Ильницкая. Происходит это в третьем госпитале для ветеранов войны в Медведково. Десятый день лежу в палате для четверых. Пишу до и после завтрака, пишу под капельницей, днем, вечером, иногда ночью.

Спешу зафиксировать внезапно вырывающиеся из подсознания кадры забытой жизни. Ольга навестила меня, думала, что я прочитаю ей свои новые стихи. На лице ее гримаса отвращения, и я озадачен.

Совсем не думал о реакции будущего слушателя или читателя, думал о том, как важно не упустить детали, пятьдесят лет назад это было бы куда как проще, но не возникало тогда этой непреодолимой потребности, да и я ли пишу это? Что это? Какие шутки проделывает со мной судьба. Самое занятное, что я не ощущаю разницы между этой своей прозой и своими рисунками с натуры и спонтанно возникающими стихами. Зачем пишу? Какова будет реакция у наших генералов, а у наших немецких друзей из ФРГ, а у наших врагов из ФРГ?

Озарение приходит внезапно. Это не игра и не самоутверждение, это совсем из других измерений, это покаяние. Как заноза, сидит это внутри не только меня, а всего моего поколения, но, вероятно, и всего человечества. Это частный случай, фрагмент преступного века, и с этим, как с раскулачиванием тридцатых годов, как с Гулагом, как с гибелью десятков миллионов безвинных людей, как с оккупацией в 1939 году Польши нельзя достойно жить, без этого покаяния нельзя достойно уйти из жизни. Я был командиром взвода, меня тошнило, смотрел как бы со стороны, но мои солдаты стояли в этих жутких преступных очередях, смеялись, когда надо было сгорать от стыда, и по существу совершали преступления против человечества.

Полковник-регулировщик? Достаточно было одной команды? Но ведь по этому же шоссе проезжал на своем виллисе и командующий Третьим Белорусским фронтом генерал армии Черняховский. Видел, видел он все это, заходил в дома, где на постелях лежали женщины с бутылками? Достаточно было одной команды? Так на ком же было больше вины: на солдате из шеренги, на майоре-регулировщике, на смеющихся полковниках и генералах, на наблюдающем мне, на всех тех, кто говорил, что война все спишет?
В апреле месяце моя 31-я армия была переброшена на Первый Украинский фронт в Силезию, на Данцигское направление. На второй день по приказу маршала Конева было перед строем расстреляно сорок советских солдат и офицеров, и ни одного случая изнасилования и убийства мирного населения больше в Силезии не было. Почему этого же не сделал генерал армии Черняховский в Восточной Пруссии?

Сумасшедшая мысль мучает меня Сталин вызывает Черняховского и шепотом говорит ему: А не уничтожить ли нам всех этих восточнопрусских империалистов на корню, территория эта по международным договорам будет нашей, советской? И Черняховский Сталину: Будет сделано, товарищ генеральный секретарь! Это моя фантазия, но уж очень похожа она на правду. Нет, не надо мне ничего скрывать, правильно, что пишу о том, что видел своими глазами. Не должен, не могу молчать!.
Прости меня, Ольга Ильницкая.


Благовещение

И произошло это всего через две недели. Шли ожесточенные бои на подступах к Ландсбергу и Бартенштайну. Расположение дивизий и полков медленно, но менялось. Как я уже писал, второй месяц я был командиром взвода управления своей отдельной армейской роты и отдавал распоряжения командирам трех взводов роты о передислокациях и прокладывании новых линий связи между аэродромами, зенитными бригадами и дивизионами, штабами корпусов и дивизий, а также по армейской рации передавал данные о передислокациях в штаб фронта и таким образом находился в состоянии крайнего перенапряжения. И вдруг заходит ко мне мой друг радист младший лейтенант Саша Котлов и говорит:

Найди себе на два часа замену, на фольварке, всего туда минут двадцать, собралось около ста немок. Моя команда только что вернулась оттуда. Они испуганы, но, если попросишь, дают, лишь бы живыми оставили. Там и совсем молодые есть, а ты дурак, сам себя обрек на воздержание, я же знаю, что у тебя полгода уже не было подруги, мужик ты в конце концов или нет? Возьми ординарца и кого-нибудь из твоих солдат и иди. И я сдался.


Нихт цвай!

Мы шли по стерне, и сердце у меня билось, и ничего уже я не понимал. Зашли в дом. Много комнат, но женщины сгрудились в одной огромной гостиной. На диванах, на креслах и на ковре на полу сидят, прижавшись друг к другу, закутанные в платки. А нас было шестеро, и Осипов боец из моего взвода спрашивает: Какую тебе?

Смотрю, из одежды торчат одни носы, из-под платков глаза, а одна, сидящая на полу, платком глаза закрыла. А мне стыдно вдвойне. Стыдно за то, что делать собираюсь, и перед своими солдатами стыдно, то ли трус, скажут, то ли импотент, и я как в омут бросился и показываю Осипову на ту, что лицо платком закрыла.

Ты что, лейтенант, совсем с ума, б...., сошел, может, она старуха? Но я не меняю своего решения, и Осипов подходит к моей избраннице. Она встает, и направляется ко мне, и говорит: Гер лейтенант айн! Нихт цвай! Айн! И берет меня за руку, и ведет в пустую соседнюю комнату, и говорит тоскливо и требовательно: Айн, айн. А в дверях стоит мой новый ординарец Урмин и говорит: Давай быстрей, лейтенант, я после тебя, и она каким-то образом понимает то, что он говорит, и делает резкий шаг вперед, прижимается ко мне, и взволнованно: Нихт цвай, и сбрасывает с головы платок.

Боже мой, Господи, юная, как облако света, чистая, благородная, и такой жест Благовещение Лоринцетти Мадонна!
Закрой дверь и выйди, приказываю я Урмину. Он выходит, и лицо ее преображается, она улыбается и быстро сбрасывает с себя пальто, костюм, под костюмом несколько пар невероятных каких-то бус и золотых цепочек, а на руках золотые браслеты, сбрасывает в одну кучу еще шесть одежд, и вот она уже раздета, и зовет меня, и вся охвачена страстью. Ее внезапное потрясение передается мне. Я бросаю в сторону портупею, наган, пояс, гимнастерку все, все! И вот уже мы оба задыхаемся. А я оглушен.

Откуда мне счастье такое привалило, чистая, нежная, безумная, дорогая! Самая дорогая на свете! Я это произношу вслух. Наверно, она меня понимает. Какие-то необыкновенно ласковые слова. Я в ней, это бесконечно, мы уже одни на всем свете, медленно нарастают волны блаженства. Она целует мои руки, плечи, перехватывает дыхание. Боже! Какие у нее руки, какие груди, какой живот. Что это? Мы лежим, прижавшись друг к другу. Она смеется, я целую ее всю от ноготков до ноготков. Нет, она не девочка, вероятно, на фронте погиб ее жених, друг, и все, что предназначала ему и берегла три долгих года войны, обрушивается на меня.
Урмин открывает дверь: Ты сошел с ума, лейтенант! Почему ты голый? Темнеет, оставаться опасно, одевайся.

Но я не могу оторваться от нее. Завтра напишу Степанцову рапорт, я не имею права не жениться на ней, такое не повторяется.
Я одеваюсь, а она все еще не может прийти в себя, смотрит призывно и чего-то не понимает.
Я резко захлопываю дверь.

Лейтенант, тоскливо говорит Урмин, ну что тебе эта немка. Разреши, я за пять минут кончу.
Родной мой, я не могу, я дал ей слово, завтра я напишу Степанцову рапорт и женюсь на ней!
И прямо в СМЕРШ?
Да куда угодно, три дня, день, а потом хоть под расстрел. Она моя. Я жизнь за нее отдам.

Урмин молчит, смотрит на меня, как на дурака:
Ты б...., мудак, ты не от мира сего.
В темноте возвращаемся.

В шесть утра я просыпаюсь, никому ничего не говорю, найду ее и приведу, нахожу дом.
Двери настежь. Никого нет. Все ушли, и не известно куда.

Когда я демобилизовался и первые месяцы метался по Москве, я искал девушку, похожую на нее, и мне повезло. Я нашел Леночку Кривицкую, что-то во взгляде ее было. И, когда мы в подъезде напротив старого МХАТа целовались, казалось мне, что я целую ее. А когда я потерял ее, все-таки у меня навсегда осталась та восточнопрусская, имени которой я не узнал. Бог весть. Может быть, и стихи мои оттуда...


Вопросы

2004 год. Написал о том, что помнил, что видел своими глазами шестьдесят лет назад на войне. Осудил факты нечистоплотности, безнравственные поступки, нечеловеческие ситуации, все то, в чем и я был невольным, а то и сознательным участником.
Прочитал написанное и преисполнился недоумения. Налицо парадокс.

Мои связисты? Я сам? В 1943 году под Дорогобужем я безусловно сочувствовал им и во имя высшего победы над фашистской Германией и построением коммунистического общества закрывал глаза на повседневное игнорирование самой сущности этических представлений.

В 1943 году помыслы мои были чисты и дорога в будущее светла.

В 2003 году и на прошлую наивность и на будущее
смотрю с испугом и сердце мое обливается кровью.

Январь 1999 сентябрь 2004

[Вениамин Зорин]

Николай Никулин, 1942 г.

Про войну я знаю понаслышке: из рассказов бабушки и родителей, не любивших вспоминать эти годы, по пропаганде в школе и институте. Война в детстве ассоциировалась с военными парадами 9 мая. Криками «Ура!» и осознанием причастности к ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЕ. И вот книга любимого учителя, одного из лучших специалистов в СССР по западному искусству, главного научного сотрудника Государственного Эрмитажа. Я начала ее читать. И поняла, что война и была такой. Наверно, в сто раз, в тысячу раз более страшной, чем он ее описал. Я была потрясена. И главу, которая потрясла меня больше всего, я хочу предложить вниманию наших читателей.

Инна Савватеева

...

Новелла XIX


Эрика, или Мое поражение во II-й мировой войне

"Цветы, которые улыбаются сегодня, завтра умрут."
Шелли

Ранней весной 1945 года наша армия подошла к Данцигу. Немцы намеревались сопротивляться здесь долго и упорно. Они построили мощные укрепления, приблизили к городу броненосцы, которые с моря огнем своих крупных орудий нанесли нам немалый урон. В бой посылали всех, кого можно. Мне рассказывали об атаке отряда немецких моряков во главе с красавцем капитаном. Они шли четким строем, как на параде, в элегантной черной форме. Капитан с сигарой в зубах. Но шел уже не 1941-й год, иванов испугать было трудно: отряд попал под залп катюши, превративший доблестных моряков в кровавое рагу.

И все же сопротивление немцев было сильное, наши потери, как всегда, велики и осада города затягивалась. В одно прекрасное утро на наши головы, а также и на Данциг посыпались с неба листовки. В них говорилось примерно следующее: «Я, маршал Рокоссовский, приказываю гарнизону Данцига сложить оружие в течение двадцати четырех часов. В противном случае город будет подвергнут штурму, а вся ответственность за жертвы среди мирного населения и разрушения падет на головы немецкого командования» Текст листовок был на русском и немецком языках. Он явно предназначался для обеих воюющих сторон. Рокоссовский действовал в лучших суворовских традициях:

Ребята, вот крепость! В ней вино и бабы!
Возьмете гуляй три дня! А отвечать будут турки!

И взяли. Рокоссовский был романтик. Жуков тот суровый, жесткий деловой человек, а этот романтик. И, говорят, очень симпатичный, ровный в обращении, вежливый человек, нравившийся дамам. Посмотрите на портрет очень приятное лицо.

Данциг взяли довольно быстро, хотя почти вся армия полегла у его стен. Но это было привычно одной ордой больше, одной меньше, какая разница. В России людей много, да и новые быстро родятся! И родились ведь потом! Было все как водится: пьяный угар, адский обстрел и бомбежки. С матерной бранью шли вперед. Один из десяти доходил. Потом началось веселье. Полетел пух из перин, песни, пляски, вдоволь жратвы, можно шастать по магазинам, по квартирам. Пылают дома, визжат бабы. Погуляли всласть! Но меня эта чаша миновала. Я все еще жил тихой жизнью в Команде выздоравливающих. Мы проехали через горящий город и остановились в небольшом курортном местечке, которое сейчас известно фестивалями песен.

К этому времени отношения мои с ребятами из Команды выздоравливающих были самыми лучшими и я не чувствовал себя белой вороной среди других. Научился жрать водку. Я не пробовал этого зелья до зимы 1942 года, пока нужда не заставила. Морозным днем я провалился в замерзшую воронку и оказался по грудь в ледяной воде. Переодеться было не во что и негде. Спас меня старшина. Он выдал мне сухое белье (гимнастерку, шинель и ватник кое-как просушили у костра), натер меня водкой и дал стакан водки внутрь, приговаривая: «Водка не роскошь, а гигиена!». Опять мне повезло! В том же 1942-м горнострелковая бригада наступала на деревню Веняголово под Погостьем. Атакующие батальоны должны были преодолеть речку Мгу.

Вперед! скомандовали им.

И пошли солдатики вброд по пояс, по грудь, по шею в воде сквозь битый лед. А к вечеру подморозило. И не было костров, не было сухого белья или старшины с водкой. Бригада замерзла, а ее командир, полковник Угрюмов, ходил по берегу Мги пьяный и растерянный. Эта «победа», правда, не помешала ему стать в конце войны генералом

Итак, с 1942 года я привык к водке, мат стал неотъемлемой частью моего лексикона настолько, что многие месяцы после войны, я боялся как бы заветное слово неожиданно не выскочило во время беседы с приличными людьми где-нибудь в Университете или Эрмитаже. Таким образом, мы в Команде выздоравливающих жили в полном согласии. Единственное, чего не одобряли мои сослуживцы отсутствие интереса к прекрасному полу.

Болван, говорили мне, пользуйся случаем! Потом будет поздно! Потом ведь будешь кусать локти! Пожалеешь, что проворонил такую возможность! Выбирай любую черную, белую, рыжую, с крапинками, толстую, тонкую! Не мешкай!
Мое поведение было непонятно и всех шокировало. Но потом на меня плюнули, надоело тратить слова напрасно, все равно я не слушал добрых советов. И мы жили в мире и дружбе.

Городок, называвшийся Цопот, был в значительной мере цел, наполовину пуст немецкое население, что побогаче, ушло на Запад Я обосновался в мансарде небольшого дома, где раньше жила, по-видимому, какая-то студентка. Там было много книг, в частности монографии о художниках, стояло пианино, лежали ноты. Был проигрыватель и пластинки. Райский уголок! Можно забраться в него, отключиться от всего и помечтать! Как раз такого уголка мне давно не хватало! Правда, не все здесь было чисто и невинно: в самой глубине ящика стола я обнаружил фотографии хозяйки, занимающейся любовью с молодыми эсэсовцами. Однако подобные вещи уже не удивляли меня, их можно было преспокойно выкинуть на помойку.

Я запасся свечами, едой и предвкушал, как вечером, когда все улягутся, останусь один, сам с собою, со своими мыслями. А пока что мы сидели с закадычным другом Мишкой Смирновым и грелись на весеннем солнышке. Мы были почти счастливы. Кругом тихо, спокойно. Не стреляют, не бомбят. Воздух чист, мы еще живы, сыты, слегка выпивши. Сладостная дремота охватила нас. Мишка щурил белесоватые ресницы на солнце, я любовался узором черепичных крыш на другой стороне улицы. Хорошо! С Мишкой связывала меня давнишняя дружба. Мы были знакомы, кажется, с 1941 года. Это был белобрысый детина двух метров ростом, широкий в плечах, с тяжелой, медлительной походкой. Лицо его было добрым. Хороший русский парень Однажды зимним вечером 1943 года мы оказались на наблюдательном пункте, в траншее, клином врезавшейся в немецкие позиции. Немцы, очевидно решив срезать клин, предприняли атаку. В самом начале артподготовки шальная пуля угодила Мишке в ногу ниже колена, видимо, кость не задела, но повредила сосуды. Кровь хлынула струей. Я перевязал рану, наложил, как полагается, жгут, чтобы остановить кровотечение, но тащить такого медведя на себе не было сил. Объяснив Мишке, что вернусь через полчаса с волокушей, которую видел у пехотинцев, я ушел. Мишка не усомнился в разумности моих действий. Волокушу я нашел быстро, стащил ее у зазевавшихся хозяев (могли не дать!), но к Мишке пройти было уже невозможно. Немцы срезали клин! Мишка остался в их расположении. Меня успокаивали, уверяли, что немцы наверняка его пристрелили и нечего зря пороть горячку, лезть под пули. Все же часа через два, когда стемнело, я полез через нейтральную полосу, прихватив волокушу. Затея самоубийственная, бессмысленная и почти безнадежная. Немцы были начеку меня спасла, вероятно, поднявшаяся метель да белый маскировочный халат. Мне удалось доползти до бывшей нашей землянки, около которой в ложбинке лежал Мишка. Он был живой. Немцы его то ли не заметили, то ли сочли за покойника, то ли оставили замерзать. Мишка относился ко всему с удивительным фаталистским спокойствием и только сказал мне: «Пришел все-таки!» Он почти не обморозился, так как было сравнительно тепло, но сильно ослабел от потери крови. Погрузить его на волокушу было совсем просто. Теперь надо было ползти назад. Немцев не видно, но из трубы землянки летят искры! греются, гады! Из землянки никто не вышел, но со всех сторон летели осветительные ракеты. Как я выполз не знаю. Произошло почти невозможное нас обязательно должны были прикончить, но почему-то заметили только на нейтральной полосе, уже около наших позиций. Стрелять стали точно, почти в меня, однако наша пехота подсобила: прикрыла огнем, и мы с Мишкой нырнули в свою траншею. Мишка вернулся из госпиталя через два месяца и с тех пор старался неотлучно быть около меня. Приносил мне лучшую жратву, доставал выпивку, готов был все, что в его силах, сделать для меня. Я платил ему тем же.

Вот с этим-то Мишкой Смирновым нежились мы на солнышке в курортном городе Цопот. И вдруг я заметил девушку, пробегавшую по улице у аптеки, что была напротив нас. Она была очень красива тонкая, стройная, с коротко подстриженными слегка вьющимися волосами, большими синими глазами. Я успел заметить пальцы ее рук длинные и гибкие. Я подумал, что с такой бросающейся в глаза внешностью рискованно бегать по улице, полной пьяной солдатни, да еще в такое смутное время. Мишка тоже проводил ее взглядом и как-то непонятно гыкнул в ответ на мои слева о привлекательности девушки. На губах его появилась странная усмешка.
Я тотчас же забыл этот эпизод. Дела закрутили меня. Добраться до комнаты в мансарде этого вожделенного острова спокойствия удалось только поздно вечером, когда совсем стемнело. Я зажег свечу, стал перелистывать страницы книги. Вдруг за стеной раздался топот, дверь распахнулась и вновь захлопнулась, пропустив какой-то мешок, упавший на пол. Не понимая, в чем дело, я хотел выбежать из комнаты, но дверь, припертая снаружи, не поддавалась. Слышны были удаляющиеся шаги и солдатский гогот.

Вдруг мешок на полу зашевелился. Я присмотрелся и с удивлением увидел девушку ту самую, которая бежала днем по улице. Я все понял! Добрейший Мишка по-своему истолковал мои неосторожно сказанные слова и решил оказать мне услугу. Как в сказке: что пожелаешь, то и получишь! Тебе нравится эта крошка получай и не скучай!.. В озлоблении барабанил я по двери, но все, что делал Мишка, он делал на совесть. Эту дверь теперь можно было открыть разве что взрывом гранаты. А девушка все рыдала и с ужасом смотрела на меня. Что делать? На своем ломанном немецком языке я старался объяснить ей, что дверь заперта, что я не могу сейчас ее выпустить, что надо подождать, что времена сейчас страшные, что плохие люди сыграли с ней злую шутку, но что здесь, у меня, ей ничего не грозит. Я ее пальцем не трону Она, наверное, мало что поняла, но увидела, что я не агрессивен, что на лице моем растерянность, а в тоне моем скорей просьба и извинения, и немного успокоилась. Я предложил ей пройти в другую половину комнаты, за шкаф, и, если хочет, спать там, на постели. Сам сел в кресло, так, чтобы меня не было видно. В этом положении мы просидели до утра, не сомкнув глаз, думая каждый о своем. Изредка до меня доносились всхлипывания. На рассвете она окончательно успокоилась, съела предложенный мною завтрак и назвала себя.

Ее звали Эрика, и она была дочерью аптекаря, жившего напротив. Утром явился Мишка, смеясь, отпер дверь и, не слушая моей ругани, поздравил меня с разрешением столь долгого поста. «С законным браком!» нахально сказал он. Я послал его подальше, чем к черту, и повел Эрику домой. Можно представить себе, что пережил ее бедный отец! Кругом резали, душили, насиловали, а дочь исчезла неизвестно куда! Эрика бросилась старику на шею и защебетала о чем-то, показывая на меня. Я пытался извиниться, что-то объяснял, но потом махнул рукой и ушел. Казалось, история окончена. Опять меня захватили дела, потом часа четыре удалось поспать, и я забыл обо всем.

Когда следующая ночь опустилась на город, в дверь мою раздался стук.
Заходи, не заперто! заорал я
Вошла Эрика в сопровождении отца Вот те на! Это сюрприз! Отец, смущенно улыбаясь, что-то длинно мне объяснял. В его речи было много модальных глаголов и условных наклонений, изысканная вежливость выше моего языкового уровня. Но я уловил суть:
Время военное, кругом плохо, господин офицер (лесть!) так добр и любезен, пусть дочь еще раз побудет у него. Солдаты могут забраться в аптеку

И так далее. Он принес две бутылки вина в дар мне, я отверг их, и мы долго переставляли эти бутылки по столу он мне, я ему. Получилось, что я согласился, и Эрика осталась. О чем думал аптекарь? Быть может, практичный немец решил, что приличная связь лучше ночных зверств, и выбрал наименьшее зло? Не знаю. Но Эрика осталась и вела себя совсем иначе, чем накануне. Она была обходительна, мила, много улыбалась, много говорила. Она рассказывала о себе, о Германии, о книгах. Кое-что я понимал. Впервые я услышал тогда некоторые неизвестные мне стихи. Она знала Пушкина, я и не слышал о Рильке! Она играла мне на пианино, а потом о, идиллия! я аккомпанировал ей, как умел мы музицировали в четыре руки! Воистину пир во время чумы

Следующую ночь она вновь была со мной, потом еще и еще. Днем никто из солдат не смел не только приставать к Эрике, но даже сказать ей дурное слово. Она была табу. Она была моя законная добыча, мой военный трофей, и Команда выздоравливающих свято оберегала мои права. Отношения наши быстро развивались. Назревал роман, но роман необычный. У меня даже мысли не возникало о возможной близости. Не потому, что я был неопытен и переживал первый серьезный контакт с существом противоположного пола. Эрика была для меня прежде всего олицетворением того, что стоит за пределами войны, того, что далеко от ее ужасов, ее грязи, ее низости, ее подлости. Она превратилась для меня в средоточие духовных ценностей, которых я так долго был лишен, о которых мечтал и которых жаждал! Оказывается на войне страшней всего пребывание в духовном вакууме, в мерзости и пошлости. Человек перестает быть Человеком и превращается в рыбу, выброшенную на песок. Эрика вернула мне атмосферу, которой я так долго был лишен. И я отвечал ей чувствами самыми чистыми и самыми светлыми, на какие был способен. Осознанно и неосознанно я создал изысканный букет этих чувств и положил их к ногам девушки. Я переживал часы, которых мало бывает в жизни. С четырех лап, на которых мы обычно ходим, уткнувшись носом в будничную повседневность, я встал на две ноги, выпрямился, расправил плечи и увидел звезды.

И заставил Эрику увидеть их. Она все поняла, все оценила. Видимо, существовало некое сходство наших характеров.
Это были часы и дни высшего просветления и очищения, и, возможно, военная обстановка только усугубила напряженность ситуации! Удивительной была полнота понимания друг друга, которая возникла между нами. Ни языковой барьер, ни краткость знакомства (мы ведь ничего не знали друг о друге) не мешали этому. Первые дни Эрика удивлялась, что я не предпринимаю никаких амурных атак, я видел это, потом она уже не ждала ничего подобного и прониклась ко мне безграничным доверием. Со временем мог бы получиться хороший роман, развиться большое чувство, но времени не было.

Завтра уезжаем! заявил Мишка Смирнов.
Завтра уезжаем, поведал я Эрике, пораженный этой новостью. Она минуту молчала, потом бросилась ко мне на шею со слезами и говорила, говорила. Я понял примерно следующее:
Не хочу терять тебя! Пусть все свершится! Пусть хоть один день будет нашим! И далее о том же.

Я стоял как мраморный и даже не смог поцеловать ее. Эрика стала для меня олицетворением всех немецких женщин, которых обижали, над которыми издевались мы, русские. Я хотел, я должен был вести себя с ней кристально чисто, я хотел реабилитировать нас, русских, в ее глазах Я стоял, оцепенев, и молчал. Она поняла это по-своему:
У тебя есть невеста, это для меня свято! опустила глаза и ушла.
На другой день мы грузили барахло на машины, кое-кто провожал нас. Отец Эрики держал ее за руку, а она горько плакала.
Ну ты даешь! сказал Мишка Смирнов, ни одна немецкая баба не ревела, когда я уезжал. А уж я то старался! Чем ты ее приворожил?

И мы уехали

Прошли недели. Я ушел из Команды выздоравливающих, опять воевал, опять были страхи, мучения, опять кровища по колено и прочие прелести. Мы долго болтались по побережью Балтийского моря туда-сюда, как пожарная команда, в самые жаркие места, уже стала притупляться в памяти Цопотская история. Была Эрика или нет? Или она мне приснилась, и все связанное с нею только сладкий бред?

Но история продолжалась как в старой песне. Однажды начальник штаба вызвал меня и сказал:
Вот пакет, на улице мотоцикл. Изучи маршрут по карте и езжай к командующему.
На карте он указал мне два маршрута: один длинный, безопасный, другой намного короче, но опасный.
Там шальные немцы бродят и постреливают! объяснил он. Опасный путь шел через Цопот! «Уж на обратном пути обязательно заеду туда!» решил я. Наспех собрал продукты консервы, сахар, хлеб.

Получился увесистый мешок спасибо, помог милый Мишка Смирнов. И поехали. Туда без приключений. На обратном пути я умолил мотоциклиста заехать в Цопот, обещал ему за это пол-литра спирта. Кто ж тут устоит? Почти на окраине Цопота из кустов длинной очередью по нам ударил пулемет, но мимо. Немец был то ли пьян, то ли неопытен, но умудрился промазать, хотя мы были близко, как на ладони. Я всадил в кусты весь диск из автомата, и пулемет заткнулся. Мы проскочили. Мокрые от холодного пота, лязгая зубами, под непрерывный мат возницы, проклинавшего меня, всех моих предков и потомков за то, что я вовлек его в дурацкую авантюру, мы въехали в город.


(продолжение следует)

[Вениамин Зорин]

(окончание)

... Вот знакомая улица, вот наш дом, вот аптека. Я узнаю окрестные места, я узнаю знакомые предметы Стучу в дверь. Она не сразу отворяется. На пороге стоит маленького роста человечек в пиджачке, с плечами, подбитыми ватой. Противная мордочка, как у хорька, но выбрит и при галстуке. Приподнимает тирольскую шляпочку с пером, скалится в улыбке, кланяется.

Што пан офицер хочет?
Здесь жил аптекарь
Пану нужен отрез на костюм?
Здесь жил аптекарь и его дочь
Пан хочет женщину?
Аптекарь
Пану нужен элеудрон14?
Ты, пан, ЛАЙДАК!!! ору я.

Дверь захлопывается. Что делать? Тут уже новые хозяева. Старых, вероятно, выгнали. Где их искать? И тут я замечаю во дворе старого немца, инвалида Первой мировой войны. Бедняга жил поблизости, и раньше я иногда подкармливал его. Бросаюсь к нему:

Битте, битте, господин, я умоляю где аптекарь, где дочь?
Нейн нейн, ниц нема, не знаю, смотрит тусклыми глазами, как на стену, хотя вроде бы и узнал меня. Напуган, руки дрожат, а на лице лиловые тени и отеки. Такое я видывал в блокадном Ленинграде у дистрофиков! Есть ему нечего! Новые польские власти не дают немцам даже блокадных ста грамм!

Между тем мотоциклист дудит и громко матерится, призывая меня:
Скорей, а то уеду один!
В отчаянии я сую старику мешок с провиантом и хочу уйти.
И тут старик оживает, выпрямляется, человеческое достоинство проблескивает в его глазах.
И он выплевывает мне в лицо:
Их было шестеро, ваших танкистов. Потом она выбила окно и разбилась о мостовую!..
И ушел.

Не помню, как я сел в коляску мотоцикла, как ехал.
Очнулся в руках у Мишки, который тормошил меня.
Что с тобой?..

Что я мог сказать ему? Разве понял бы он, что наступило мое крушение,
мое решительное, бесповоротное поражение во Второй мировой войне?
А может быть, понял бы?

Ведь русские мужики чуткие, деликатные и понятливые,
особенно когда трезвые


------------------------------------------------------------------------------------

P.S.

Рукопись этой книги более 30 лет пролежала в столе автора, который не предполагал ее публиковать. Попав прямо со школьной скамьи на самые кровавые участки Ленинградского и Волховского фронтов и дойдя вплоть до Берлина, он чудом остался жив. «Воспоминания о войне» попытка освободиться от гнетущих воспоминаний. Читатель не найдет здесь ни бодрых, ура-патриотических описаний боев, ни легкого чтива. Рассказ выдержан в духе жесткой окопной правды.

Книга рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся историей страны.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

[Вениамин Зорин]

...В эти дни здесь, в Берлине, я совершил поступок, которым горжусь до сих пор, но удивляюсь собственному авантюризму... Дождливым вечером меня куда-то послали. Я укрылся от дождя прорезиненной и блестящей трофейной офицерской накидкой. Она закрывала голову капюшоном, а все тело до пят; солдат выглядел в ней как генерал. Прихватив автомат, я отправился в путь. Около соседнего дома меня остановили отчаянные женские вопли: какой-то старший лейтенант, судя по цвету погон интендант, тащил молодую смазливую немку в подъезд. Он стянул с нее кофточку, разорвал белье. Я немедленно подбежал поближе, лязгнул затвором автомата и громко рявкнул командирским голосом (откуда что взялось): «Смир-р-р-на!!! и представился. Командир подразделения СМЕРШ, номер 12-13, майор Потапов!!! Приказываю, немедленно явитесь в штаб и доложите начальству о вашем безобразном поведении!.. Я проверю!.. Кр-р-р-угом!.. Марш!.. Бегом!..

О, это роковое слово СМЕРШ. Оно действовало безотказно. Мы все замирали от страха, услышав его.
Интендант сбежал, обдав меня отвратительной вонью винного перегара...

Немка стояла и смотрела на меня глазами маленькой мышки, которую готовилась сожрать кобра, и дрожала...
Я понял: она покорно ждет, что я завершу начатое старшим лейтенантом. Я помог ей надеть кофту и сказал:
Идите домой и постарайтесь поменьше выходить на улицу. И после паузы простонал:
Извинение (Entschuldigung)... Немка ушла.

...

Николай Никулин. "Воспоминания о войне"
(страница 189)

[Вениамин Зорин]

Советы на всякий случай,
а случаи бывают разные

(отрывки)

Следующие советы получены
от бывшего сотрудника ГРУ,
скрывающегося под кличкой Енот.
К сожалению, все контакты с ним утеряны.
Сценарий похожий – гражданская война или война.



...

Если в квартиру вошли люди с оружием,
и «проинформировали» вас, что теперь у них тут пулеметный расчет,
то вы говорите им «ОК, располагайтесь», и сваливаете.
Никаких «Это моя собственность, я никуда не пойду»
это пуля в лоб сразу, им не до вас,
будете мешать - ляжете.

Уходите даже если не просят.
Так как их противники могут в любую минуту «накрыть» вашу квартиру,
причем стрелять будут не камнями из рогаток.
...
Перед больницей лучше тоже не прыгать. Стороны конфликта будут свозить туда раненых, возможно, будут стараться отвоевать себе это стратегическое здание. Там будет пальба. В случае бомбардировок, кто-нибудь непременно жахнет по больнице, даже не сомневайтесь, тех, кто писал Женевскую конвенцию, обычно, в ГТ нет, от этого ее соблюдение несколько условно. Как в «Пиратах Карибского моря»: «Это не свод законов, скорее, набор правил желательных к исполнению».
...
Помните, как только начался такой замес, вашей собственности больше нет.
Убивать нужно, если кто-то тянет руки к вашей еде и воде. Все остальное ерунда.
Если вы обменяете автомобиль на автомат в оружейной комнате ближайшего отделения милиции
то вы большой молодец. Даже если вы обменяли новый Мерседес на б/у АКСУ и всего 23 магазина,
то вы все равно большой молодец. Машина вам больше не нужна.
Выехать из города вы не сможете на ней 100%,
а вот желание стрельнуть по вам будет очень серьезное.
...
И вот еще что.
НИКОГДА НИКУДА
НЕ ХОДИТЬ ПРОСТО ТАК,
ОСОБЕННО «ПОСМОТРЕТЬ ЧТО ТАМ».
В городском бою очень многие вещи делаются «по-тихому», разведывательно-диверсионным методом.

Любая разведгруппа, увидев вас, 100%, пойдет вас резать.
Это в фильмах показывают пальцем «тихо», и идут дальше.
В реальной жизни вас прирежут на месте.
Их выживание и выполнение задачи
зависит от отсутствия свидетелей.

Более того, группа занявшая позицию в городском бою, маневренном, сделает то же самое, если вы «засветите» их позиции и пойдете дальше. Даже пулеметный расчет на перекрестке, который еще только «окопался» не будет питать к вам теплых чувств. Так что

если они вас издалека заметили и подзывают пальчиком «поговорить»,
разворачиваетесь и бежите со всех ног. Ребята могут улыбаться,
выглядеть приветливо, подманивать хабаром - подойдёте, и все изменится.
Местных частенько приходится «отрабатывать», если они попались по пути.

Так что вопросов не задаем, лишний раз из своей «раковины» не вылезаем.
...
Рюкзак накрываете белой простыней и крепите ее на нем.
Это нужно для того, чтобы любой вояка, засекший вас
(а таких будет много, а городе даже не надейтесь пройти незаметно)
видел, что вы ГРАЖДАНСКИЙ
и не принял решение «открыть» свою позицию ради вас.
Вас сопроводят в прицеле, и вы пойдете дальше.
Разумеется, вы не маршем идете по главному проспекту,
но не надо обмазавшись грязью, а-ля Шварценеггер
вас выпасут и пристрелят, потому что не поймут кто вы и что вы.
Соответственно камуфляжа на вас нет.
...
Сейчас немного цинизма. Если у вас собой обоз из семьи вы покойник.
Если у вас есть семья, то вы должны покинуть город
и оказаться на даче (с запасами еды и воды) в первые же секунды,
как только люди на улицах начали матюгаться про Великого Пу.

Если вы не имеете позиций для отступления
и имеете «обоз» - вы ходячая двухсотка, и обоз тоже.

Не глупите, приготовьтесь заранее,
БЛИЗКИХ КУДА-ТО НАДО ВЕЗТИ.

И у них должно быть продовольствие.
Потом делайте что хотите. Хотите вернитесь и воюйте,
хотите вернитесь и по клубам пока жена «на картошке».
Но главное подумайте о них заранее, потом будет поздно.
Все что я до сего момента рассказывал
это все для «одиночек», которым нечего терять.
Если есть семья приготовьтесь заранее. Как показала история
семья дороже Родины, на первом этапе как минимум.
...
Если вы проводите зачистку (последние часы вашей жизни), то как в анекдоте:
в комнату заходите вдвоем, сначала граната, потом вы.

Вы можете слышать мяуканье, например из-за двери стенного шкафа.
Мне очень жаль, но животное обречено. Скорее всего, его там заперли вместе с гранатой.
Открывать нельзя. Это очень сложный момент,
всегда, в таких сложных ситуациях хочется оставаться человеком, но

Будьте готовы, морально, «отработать» гражданских,
которые засветили вас. В том числе женщин и детей.

Если перспектива не радует, то двигайтесь осторожней.

...

[Вениамин Зорин]

- Будьте готовы, морально, «отработать» гражданских,
которые засветили вас. В том числе женщин и детей.

...

рядовой ВДВ Стас Юрко
разведка, 56-я ОДШБр,
Кандагар, 1981-1983 гг.


Отличный солдат

Скоро уже рассвет, а значит, начнём...
Выходим на окраину кишлака.

...АКМС [автомат калашникова модернизированный]... с толстым набалдашником под названием ПБС [приспособление для бесшумной стрельбы]. Какое умное приспособление - можно просто и безнаказанно, бесшумно убить человека. Совсем необязательно к нему подкрадываться с ножом, как в кино про войну - достаточно приблизиться на 300 метров, прицелиться в "ночник" и нажать спусковой крючок. Хлопок, и всё - нет человека....

Мы выдвинулись вперед, оставляя группу обеспечения позади. Если что, они прикроют нас Теперь нужно всё узнать чётко, занять позиции и быть готовым к арткорректировке. Но вдруг случилось непредвиденное...

Откуда взялась эта девочка в овечьем полушубке с парой или тройкой овечек?


Алексей К

Алексей К., увидев перемещение впереди себя, и поняв, что группа обнаружена,
выполнил свою боевую задачу - прицелился и выстрелил.

Просто хлопок.
И то я его услышал, потому что практически был рядом.
Просто хлопок.

Метко выстрелил. Пуля УС [с уменьшеннаой скоростью] калибра 7.62 влетела девочке в голову, изуродовав это божье создание до неузнаваемости. Отличный выстрел, как и положено на поражение в голову. Да, отличный солдат....

Поступила команда тройкам. Быстрыми перебежками, прикрывая друг друга, бойцы начали делать свою работу. Несколько десятков пар ног пробежали мимо маленькой плоти, лежащей на земле, мимо того, что еще совсем недавно было ребёнком, словно демоны ночи.

Прапорщик хладнокровно толкнул тельце ногой, чтобы проверить руки у трупа. В них ничего нет, кроме прутика.Я видел только краем глаза, как ещё дёргалась маленькая, какая-то несуразная, ножка. А потом резко застыла. Пока я перемещался на огневую позицию, всё было кончено...

Всё что случилось, это всё осталось позади...
Никто и никогда не узнает. сколько лет было этому ребёнку.
Можно только предположить, что совсем мало...

[Вениамин Зорин]

Анора Саркорова

Русская служба Би-би-си,
Душанбе, 26 июня 2015

Женщины о войне в Таджикистане:
"Людей убивали на улице"


... Война в Таджикистане 1992-1997 годов стала одним из самых кровопролитных конфликтов на территории бывшего СССР с момента его распада.

По официальным данным, в результате противостояния
погибли более 60 тысяч человек,
около 100 тысяч пропали без вести,
26 тысяч женщин овдовели
и 55 тысяч детей стали сиротами.

Миллионы граждан Таджикистана были вынуждены бежать из республики,
спасаясь от репрессий и верной гибели, почти половина населения осталась без крова.
Сложнее всего пришлось женщина и детям, испытавшим на себе все ужасы военного времени.



Хаетбегим Нуруллоева



Мне было 14 лет, когда началась гражданская война в Таджикистане.
В начале октября ситуация в Душанбе резко ухудшилась, и родственники уговорили маму отправить меня в Хорог [областной центр Горно-Бадахшанской автономной области].
На Памире жила моя бабушка. Скоро прилетел и мой старший брат.
В Душанбе уже начинали пропадать девочки. Никто не мог сказать, кто их похищал и что потом с ними случилось.
Моя мама, которая осталась в Душанбе, периодически нам звонила. Она мало рассказывала о том, что там происходило, но было понятно, что все очень плохо. В декабре мама перестала выходить на связь.
Тогда же убили дядю. Он не был военным. Убийц не нашли, скорее всего, даже не искали. Ему было всего 30 лет. Убили прямо на улице, расстреляли вместе с другом.
Мы с братом пытались выяснить у родных, почему не звонит мама, но нам постоянно твердили, что она на гастролях. Моя мама Садбарг Тиллоева была актрисой таджикского театра "Ахорун".
Так продолжалось несколько месяцев, пока однажды я случайно не подслушала разговор тети и бабушки. Я эту фразу никогда не забуду. Тетя сказала, что мамы нет ни в списках живых, ни в списках мертвых.
Потом я узнала, что в одну из декабрьских ночей страшного 1992 года маму, ее сестру, тетю, племянницу и моего двухлетнего двоюродного брата увели вооруженные люди. Позвонили в дверь и увели. Официально - они пропали без вести.
Спустя два года после их исчезновения мы нашли двоюродного братишку. От приютившей его женщины мы узнали, что он был в руках у вооруженных боевиков.
Они хотели от него избавиться, но женщина уговорила мужчин отдать им мальчика. Он прожил у нее два года.
Через год я вернулась в Душанбе. Закончить школу я не смогла. Там меня стали преследовать, издеваться надо мной, оскорблять по этническому признаку.
Меня называли вовчиком [вовчиками называли сторонников оппозиции, юрчиками - сторонников нынешней власти]. Могли плюнуть в меня, ударить.
Пожаловаться я не могла - боялась за брата и дядю, которых могли убить, если бы они захотели защитить меня. Тогда я уехала к родственникам в Хорог.
В Душанбе вернулась только после окончания школы, поступила в училище, но потом снова уехала. Этот город стал чужим для меня.
Война очень сильно изменила меня. Изменилось мое отношение к жизни, к таким понятиям, как добро и зло.
Я часто во сне вижу войну, стрельбу и мучения. Но самое страшное, что мы с братом так и не нашли могилу матери.
Мы даже справку о смерти не можем получить. За что ее убили? Просто так. Она была не своей, ее убили, потому что она была уроженкой Памира, и кому-то очень не нравилось ее этническое происхождение.



Хуриниссо Гафорзода



В 1992 году я работала в администрации города Рогун. Когда военные действия переместились на восток, я была вынуждена уехать в поселок Гарм в Раштском районе, к родителям. У них на тот момент уже ютились около 80 беженцев.
1992 год выдался очень холодным, мы едва находили пропитание. Однако самым страшным было то, что мы оказались меж двух огней.
С одной стороны нас преследовали сторонники проправительственного Народного фронта, а с другой - те, кто называл себя муджахедами, сторонниками оппозиции.
Проправительственные силы нас били за принадлежность к региону, откуда вышла исламская часть оппозиции.
А те, кто называл себя моджахедами, преследовали интеллигенцию, учителей и врачей, называя их неверными. Убивали каждый день. Убили и моего брата - за то, что он был инженером, образованным человеком.
Многие простые жители Рашта ждали наступления правительственных войск, надеясь, что те их спасут от преследования бандитов.
Но когда проправительственные войска заняли регион, начался ужас. Я такое только в фильмах о войне с фашистами видела и представить не могла, что когда-нибудь переживу нечто такое в реальности, в XX веке. И что убивать друг друга будут таджики.
Только мое родное селение Нимич подверглось бомбовым атакам 14 раз. Вокруг все было усеяно телами молодых мужчин, женщин, детей, которых мы не только не успевали хоронить, но и боялись, потому что после бомбовых атак начинались обстрелы мирных кишлаков.
Только в результате одного такого налета погибло 130 человек, в основном дети. Мы собирали остатки тел по снегу и хоронили в общих могилах.
Сотни людей продолжали бежать на восток страны в Джиргитальский район, на границу с Киргизией. Во многих населенных пунктах нас боялись принимать.
На границе двух районов, есть мост Сайрон через реку Сурхоб. Там стоял самый страшный для нас военный блокпост проправительственного Народного фронта. Мужчин снимали с машин и убивали - по региональному и этническому признаку.
Я пыталась спасти родственников, начала просить, ругаться с боевиками. Меня избили, выбили все зубы. До сих пор удивляюсь, что осталась тогда в живых. Трое моих двоюродных братьев и дядя на глазах жены и дочерей были расстреляны.
Мы были вынуждены снова вернуться домой. Весь мой родной кишлак был разрушен, обстрелян.
Я увидела отца и не узнала он поседел за пару дней. Оставшиеся в селении старики были жестоко избиты. Утром, когда я стала расчесываться, в осколках разбитого зеркала увидела свое отражение. Вся голова была седой. Мне было 33 года. Меня выгнали с работы только за то, что я родилась в регионе, откуда была оппозиция.
Без денег, без дома, без еды, одна и с детьми на руках - вот так начиналась моя новая жизнь.
Это были страшные годы, но потом меня взяли на работу в ООН. Я помогала женщинам, вела работу с беженцами.
Помню, когда меня приняли на работу, на мне было одно-единственное платье. Мне одолжили денег, чтобы я могла купить еще пару платьев и теплых вещей. Меня часто спрашивают, можно ли все это забыть и простить. И я знаю, что как женщина простить не смогу никогда, и как верующий человек верю в суд Божий.
Я верю, что участники геноцида и военных преступлений против гражданского населения ответят, если не по законам страны, то перед Богом.



Шахрия Ахтамзод



Мне до сих пор невыносимо тяжело вспоминать те годы. Я начинаю плакать, наверное, от бессилия, от невозможности изменить судьбу, вернуть родных мне людей.
Я до сих пор не поняла, как началась эта война, в чем были причины жестокого истребления одних другими. Все эти люди жили в одной стране, были соседями, общались до войны. А потом что-то случилось, и все стали врагами, разделились на два лагеря.
В ноябре состоялась историческая сессия, на которой была избрана новая власть. Мы все надеялись, что конфликт будет исчерпан, но война только начиналась.
Страшные месяцы наступили потом. В Душанбе начались этнические чистки, искали представителей определенных регионов.
По ночам мы с дочерью прятались у друзей. В те годы я работала в редакции одной из газет, очень скоро с работы меня уволили за мои оппозиционные взгляды и за этническую принадлежность. Я была родом с Памира.
Одним из самых страшных воспоминаний стало убийство моего отца - 67-летнего фронтовика, участника Великой Отечественной войны.
Он поехал в больницу на очередной медосмотр и там, по рассказам очевидцев, был задержан вооруженными людьми. Его расстреляли, как многих других мужчин. Нам не удалось даже его тело найти.
Большинство моих родственников покинули родину во время гражданской войны. Сейчас они благополучно живут в России. На вопрос о возвращении они отвечают, что родина там, где тепло и безопасно, где не убивают за этническую принадлежность.
Все эти 23 года я не жила, я существовала и выживала. Работы нет, получить ее сложно из-за моих политических взглядов.
С момента подписания межтаджикского мирного договора прошло 18 лет, но настоящий мир так и не наступил, нет изменений, перемен, перспектив. Для меня лично ничего не изменилось.



Лала Мамадсултонова



В июне 1992 года у меня родился первенец, сын. Мой муж работал в милиции. Он и его коллеги стояли между двумя площадями, на которых митинговали противоборствующие стороны.
Затем демонстранты перешли к активным действиям, начали стрелять в милицию. Ни я, ни мой муж не могли понять причин этого противостояния. Мне кажется, что до конца этого не осознавали и сидящие по разные стороны баррикад люди.
В декабре активные боевые действия переместились в Душанбе. Стали преследовать людей по этнической принадлежности. Наши родственники к тому времени выехали из страны или из города, а мы не успели.
Я видела, как из дома вывели двух молодых людей и расстреляли их прямо на улице. Очень многих моих родственников убили, ограбили наши квартиры. Но никто так и не нашел ни убийц, ни грабителей, а может, и вовсе не искали. Время-то военное.
Сложно забыть детскую площадку полную трупов, крови. Приехала машина, и людей стали загружать в нее, как вещи, ковш поднимал тела и сбрасывал в кузов.
Уехали из страны мы на военном российском самолете, когда ситуация ухудшилась. Придумали легенду, что я радистка. Вы представьте, как мы все проходили контроль.
Боялись, что узнают об этническом происхождении. Помогла внешность: я метиска - мама русская, а отец с Памира.
Военный борт доставил нас в Самару. Там было холодно, а мы без денег, без теплой одежды, с маленьким ребенком.
Через три дня, проведенных в самарском аэропорту, мы наконец добрались до Алма-Аты, где жили родственники. Это было странное ощущение - из войны в мирную жизнь.
Я не забуду, как всякий раз испытывала ужас, когда муж выходил за хлебом. Я боялась, что он не вернется, что его убьют. До сих пор испытываю дискомфорт, если ночью стучат в дверь. Мне кажется, что ночью приходят, чтобы убить.



Гулрухсор Шарипова

Для меня гражданская война в Таджикистане не закончилась до сих пор. Иногда мне кажется, что я никогда не избавлюсь от мыслей, что война идет постоянно, а я вынуждена без конца защищаться, спасаться, бежать.
Мне было 16 лет, когда начались активные военные действия в Гарме, и нам пришлось бежать. Уехали в Джиргитальский район Таджикистана на границу с Киргизией.
Мои родители не принадлежали ни к одной из противоборствующих сторон, но тогда это было не важно. Все определяла география твоего рождения.
Спустя пару месяцев мы вернулись домой. Гарм уже был занят проправительственными силами.
В конце 1992 года мой отец решил навестить сестру. Тетя жила в соседнем кишлаке. Вечером папа не вернулся. Кто-то рассказал брату, что его застрелили, а тело выбросили в реку.
Мы долго его искали, пытались узнать, что случилось, но все наши усилия были тщетны. Тем же вечером у мамы случился сердечный приступ. Через шесть месяцев она умерла, так и не оправившись после известия о смерти папы.
Мои родственники через год после смерти родителей выдали меня замуж, боясь изнасилований. Женщины очень боялись приглашения на выпечку лепешек.
Так солдаты проправительственной армии отбирали для себя женщин, которых потом насиловали. Таких женщин в Гарме было очень много.
В жены брали в основном девочек 14-15 лет. Военные жили с ними, пока находились здесь, а когда меняли место дислокации, жен бросали. Те возвращались к родителям с детьми, без средств к существованию, обесчещенные.
Никто из этих женщин даже не пытался обратиться за помощью в правоохранительные органы. Доказать факт изнасилования много лет спустя достаточно сложно. Но в основном семьи пытаются скрыть подобные случаи, боясь общественного осуждения.

[Вениамин Зорин]

...В насилии нет ничего сексуального. Смысл секса в удовольствии. Смысл насилия в причинении боли. Природа говорит нам, что для нас хорошо, делая это приятным, и что для нас плохо, делая это болезненным. Для смешения этих понятий требуется детство, в котором люди, которых мы любим и от которых зависим, причиняют боль, а мы начинаем верить, что нельзя получить одно без другого.

Так что это работает и в обратном направлении. Люди, особенно мужчины с зависимостью от «маскулинности», могут думать, что причинение боли это единственный способ получить сексуальное удовольствие.

...Чем больше власти в обществе, тем больше ответственности. Женщины несут ответственность за то, чтобы говорить от своего имени, за то, чтобы практиковать «золотое правило» наоборот мы должны обращаться сами с собой так, как мы обращаемся с другими. Однако у мужчин больше власти в обществе, и они несут ответственность не только за свое собственное поведение, но и за создание такой атмосферы, в которой мужчин наказывают за насилие по отношению к женщинам и награждают, если они обращаются с женщинами как с равными. Точно так же я сама, будучи белым человеком, несу гораздо больше ответственности за борьбу с расизмом, чем люди из этнических меньшинств, которые от этого расизма страдают.

Мужчины могут демонстрировать друг другу преимущества полноценной человечности. Говорят, что женщина, которую больше всего боится каждый мужчина это женщина внутри его самого. Мужчин наказывают, лишая их человеческих качеств, из страха, что они станут «женоподобными». Мне кажется, что основная причина, по которой мужчины наказывают и убивают женщин это стремление окончательно покончить с тем, что пугает их внутри них самих.

Изнасилования во время военных конфликтов
(подборка материалов). Часть 7: femunity

[Вениамин Зорин]

О. Казаринов
"Неизвестные лики войны".

Глава 5.
Насилие порождает насилие (начало)

В крепости вино и бабы!
(Из обращения к солдатам)

Чтобы не забывать суровые уроки войны, люди сооружают памятники. Много памятников.

Стоят скульптурные группы, триумфальные арки, монументы, колонны, стелы. Высятся мемориалы. Горят Вечные Огни. Есть памятники солдатам и полководцам, победоносной военной технике и её конструкторам, партизанам и медработникам. Блокадникам. Детям. Скорбящим матерям. Труженикам тыла.

Есть памятники сожжённым деревням. Павшим мирным жителям и узникам концлагерей.

Даже животным, принимавшим участие в боевых действиях, есть памятники.

Нет только памятника
ещё одним жертвам войны:
изнасилованным женщинам.

В печати периодически поднимается вопрос о его необходимости. Особенно на этом настаивают западные феминистки. Например, американская писательница Сюзан Броунмиллер заявила: «После всех войн павшим солдатам устанавливают памятники. А об обесчещенных женщинах, многие из которых уже не смогут вести нормальную жизнь, забывают».

Дескать, как же быть с принципом «никто не забыт и ничто не забыто»? Если уж говорить о войне всю правду, то такой памятник просто необходим.

Однако вопрос этот не так прост, как может показаться на первый взгляд.

Общество не созрело (да и сомнительно, что когда-нибудь созреет) для подобного памятника. Сначала надо отмежеваться от тысяч анекдотов на тему изнасилования, отрешиться от привкуса той пошленькой «клубнички», которая его окружает в общественном сознании, изменить пренебрежительное отношение к жертвам насилия.

А это людям вряд ли под силу в обозримом будущем. Ведь «все мы дети Адама и Евы».

(Подобное отношение сохраняется на протяжении тысячелетий. Например, в Книге законов вавилонского царя Хаммурапи (17921750 гг. до н. э.) смертная казнь через утопление была предусмотрена не только для насильника, но и для изнасилованной.)

Изнасилование между тем считается одним из самых тяжёлых преступлений.

Но лишнее упоминание о нём может вызвать фривольные ассоциации и кощунственное хихиканье в кулачок у людей, словами историка А. Буровского, с «культом империй, войны, физической силы и прочими пережитками младшего подросткового возраста».

Про подростковый возраст А. Буровский сказал очень точно.

Однажды, давным-давно, когда я ещё учился в школе, по телевидению демонстрировался фильм «Никто не хотел умирать» режиссёра В. Жалакявичюса. О боях с националистами в послевоенной Прибалтике. Помню, как в одном из фрагментов боевик, оставшись наедине с охваченной ужасом жительницей хутора, закинул за спину винтовку и начал на неё надвигаться: «Пойдём, поиграем?»

На другой день старшеклассники ходили по школе и, подмигивая друг другу, только и делали, что цитировали эту фразу киношного бандита, стараясь при этом передать его гадкую ухмылку.

А вскоре на большом экране появился фильм того же режиссёра «Кентавры», рассказывающий о военном перевороте в одном из латиноамериканских государств. В фильме была довольно откровенная по тем временам сцена, где солдаты хунты, врываясь в дома, насиловали сопротивляющихся женщин: хватали их за ноги и за руки, срывали платья, валили на столы

У посмотревших фильм мальчишек ещё долго блестели глаза. Мы, мучимые подростковой гиперсексуальностью, подолгу шушукались в мужской раздевалке перед уроком физкультуры, а наиболее «компетентные» ровесники спешили нам сообщить, что для съёмок этой сцены специально «приглашали проституток» (!).

Увы, в положении прыщавых юнцов пубертатного периода находится всё человечество, а особенно мужская его часть, культивирующая в себе инстинкты охотника и воина. Завоевателя.

Организации каскадёров создают клубы для обеспеченных клиентов, желающих день-другой-третий поиграть в войну. И чтобы всё в этой игре было по-настоящему. Чтобы можно было идти в исторической экипировке выбранной заказчиком эпохи во главе своего войска, «сражаясь, сжигая деревни, грабя и насилуя». Организаторы игр честно признаются, что если клиент платит за всё (а это тысячи долларов), то пара проституток на смете отразятся не сильно.

И если насилие при этом и происходит, то чисто фигуральное, «игрушечное», без тех жестокостей, которые несёт с собой настоящая война.

Важен сам факт того, что заказчики требуют включить в программу изнасилование как обязательный атрибут боевых действий.

Представить себе весь ужас изнасилования довольно сложно, тем более мужчине, который в силу своей природы обречён смотреть на него глазами насильника.

И. Ефремов в своей знаменитой книге «Таис Афинская», перенасыщенной историзмами и подробностями из жизни античного мира, описывает сцену изнасилования после взятия Фив как-то стыдливо и совсем не страшно.

«Она не отошла и двух плетров от ограды, как её схватил какой-то спрыгнувший с коня воин. Он пожелал овладеть ею тут же, у входа в какой-то опустелый дом. Гнев и отчаяние придали Гесионе такие силы, что македонец сначала не смог с ней справиться. Но он, видимо, не раз буйствовал в захваченных городах и вскоре связал и даже взнуздал Гесиону так, что она не смогла кусаться, после чего македонец и один его соратник попеременно насиловали девушку до глубокой ночи. На рассвете опозоренная, измученная Гесиона была отведена к перекупщикам, которые, как коршуны, следовали за македонской армией»

Согласитесь, что подобное можно прочитать в любом эротическом рассказе.


Куда как более натуралистичен был
М. Шолохов в романе «Тихий Дон».

«Григорий шёл, жмурясь от света, обжёгшего зрачки. Ему навстречу попался Жарков балагур. Он шёл, на ходу застёгивая ширинку спадавших шаровар, мотая головой.

Ты чего?.. Что вы тут?..

Иди скорей! шепнул Жарков, дыша в лицо Григорию свонявшимся запахом грязного рта, там там чудо!.. Франю там затянули ребята Расстелили Жарков хахакнул и, обрезав смех, глухо стукнулся спиной о рубленую стену конюшни, откинутый Григорием. Григорий бежал на шум возни, в расширенных, освоившихся с темнотой глазах его белел страх. В углу, там, где лежали попоны, густо толпились казаки весь первый взвод. Григорий, молча раскидывая казаков, протискался вперёд. На полу, бессовестно и страшно раскидав белевшие в темноте ноги, не шевелясь, лежала Франя, с головой укутанная попонами, в юбке, разорванной и взбитой выше груди.

Один из казаков, не глядя на товарищей, криво улыбаясь, отошёл к стене, уступая место очередному. Григорий рванулся назад и побежал к дверям.

Ва-а-ахмистр!..

Его догнали у самых дверей, валя назад, зажали ему ладонью рот. Григорий от ворота до края разорвал на одном гимнастёрку, успел ударить другого ногой в живот, но его подмяли, также, как Фране, замотали голову попоной, связали руки и молча, чтобы не узнал по голосу, понесли и кинули в порожние ясли. Давясь вонючей шерстью попоны, Григорий пробовал кричать, бил ногами в перегородку. Он слышал перешёпоты там, в углу, скрип дверей, пропускавших входивших и уходивших казаков. Минут через двадцать его развязали. На выходе стоял вахмистр и двое казаков из другого взвода.

Ты помалкивай! сказал вахмистр, часто мигая и глядя вбок.

Дуру не трепи, а то ухи отрежем, улыбнулся Дубок казак чужого взвода.

Григорий видел, как двое подняли серый свёрток Франю (у неё, выпирая под юбкой острыми углами, неподвижно висели ноги) и, взобравшись на ясли, выкинули в пролом стены, где отдиралась плохо прибитая платина. Стена выходила в сад. Над каждым станком коптилось вверху грязное крохотное окошко. Казаки застучали, взбираясь на перегородки, чтобы посмотреть, что будет делать упавшая у пролома Франя; некоторые спеша выходили из конюшни. Звериное любопытство толкнуло и Григория. Уцепившись за перекладину, он подтянулся на руках к окошку и, найдя ногами опору, заглянул вниз. Десятки глаз глядели из прокопчённых окошек на лежавшую под стеной. Она лежала на спине, ножницами сводя и разводя ноги, скребла пальцами талый у стены снежок. Лица её Григорий не видел, но слышал затаённый сап казаков, торчавших у окошек, и хруст, приятный и мягкий, сена.

Она лежала долго, потом встала на четвереньки. У неё дрожали, подламываясь, руки. Григорий ясно видел это. Качаясь, поднялась на ноги и, растрёпанная, чужая и незнакомая, обвела окошки долгим-долгим взглядом.

И пошла, цепляясь одной рукой за кустики жимолости, другой опираясь о стену и отталкиваясь

Григорий прыгнул с перегородки, растирая ладонью горло; он задыхался.

У дверей ему кто-то, он даже не помнил кто, деловито и ясно сказал:

Вякнешь кому истинный Христос, убьём! Ну?»

Только наивной девушке из «приличной семьи» изнасилование на войне может представляться в виде галантного ухаживания солдат за пышногрудыми красотками при романтичном свете бивачных костров. Такого невинного и тактичного.

На самом деле всё было грубее, грязнее, страшнее. Романтичный свет бивачных костров, как правило, заключался в глобальном пожарище, в котором гибли дети, отцы и мужья.

Впрочем, жертвами победителей становились не только красотки, но и любая особь женского пола от 13 до 70 лет, которая попадалась на глаза озверевшему от страха, забрызганному кровью и опьяневшему от сражения солдату.

Если прибавить к этому то, что женщины уже были обезумевшими от горя и ужаса всего происходящего, то можно получить лишь слабое представление истинной картины.

Конечно, во время войны оказываются призванными под ружьё многие из имеющих склонность к садизму, педофилии, геронтофилии, некрофилии и прочая, прочая, прочая. Однако процент совершённых ими сексуальных преступлений ничтожно мал по сравнению с общей картиной. Например, тот же самый сержант (по другим источникам капитан) Бертран, чьим именем ещё названа некрофилия «бертранизм», казалось бы, имел неограниченные возможности удовлетворять своё болезненное пристрастие во время войны трупов вокруг было предостаточно. Но не воспользовался этим. Предпочитал разрывать могилы на кладбищах. За что и был гильотинирован.

Не отмечено случаев, чтобы, пользуясь безнаказанностью войны, зоофилы стали чаще насиловать животных. Статистика подобных деяний оставалась «в рамках мирного времени».

Потому что индивидуальное болезненное отклонение это одно, а война совсем другое.

Это МАССОВОЕ болезненное отклонение.

В том и заключается ужас войны,
что она из НОРМАЛЬНЫХ людей
способна сделать извращенцев и насильников.

Насилие порождает насилие

[Вениамин Зорин]

Забытая история

Забытые войны и жертвы


Тайны ржевских партизан


Уже заранее готова к мерзейшим комментариям и вообще ко всему, что обычно люди избегают писать сами, но охотно обливают грязью в постах других людей. Но 9 мая начнется победная истерия, и хоть иногда хочется писать то, что я действительно слышала от своих стариков. А мои старики об этом говорили не охотно, проговариваясь в сердцах, посмотрев патриотический фильм по телевизору, или прочитав очередной опус в газетах.

Я выросла во Ржеве. А все ржевские немного другие. И дело даже не в том, что у нас до сих пор часть лесов так и стоят неразминированные, ежегодно подрываются на противопехотках грибники, а на даче запросто можно увидеть гильзу от артиллерийского снаряда военных лет в качестве вазы для гладиолусов, копилки и даже емкости для болтов и гаек.

Ржевская земля держит до сих пор тайны и сведения, о которых не хотят трезвонить в победные трубы ни советское руководство, ни российское. Уж очень неприятный и дурнопахнущий получится портрет. О точном количестве погибших в Ржевской битве, или как ее называют немецкие источники "Ржевской Мясорубке", сознательно искажаются сведения с 5 августа 1943 года, когда Сталин приехал во Ржев и увидел выжженную землю и Волгу, которая за 3 года бомбежек даже изменила свое русло. "Не может в этом городишке погибнуть больше людей, чем городе Великого Сталина", заключили военные мужи и с той самой поры достоверные сведения о потерях мы знаем только из документов Вермахта. А они гласят о том, что погибших только со стороны немцев около 850 тысяч человек, и по предварительным выкладкам немецкой разведки русских погибло не менее 1 200 000 человек без учета раненых и умерших в госпиталях.

А я уже как-то попривыкла к роли провокатора
и поднимателя с глубин истории и памяти человеческих или недочеловеческих секретов.

Сегодня разговор пойдет о партизанских отрядах, статистики о погибших и замученных в ГЕСТАПО партизанах нет до сих пор.
Так уж получилось что с октября 41 года и до марта 43 года в ржевских лесах находились и регулярные войска Красной Армии, и партизанские отряды, и регулярные войска СС и Армии Центр Вермахта. Все они активно вели боевые действия, при этом на этих же территориях проживали местные жители, которых даже никто не собирался эвакуировать. Никто даже представить не мог, что немцы дойдут до Калинина /ныне Тверь, областной центр в 100 км от Ржева/ уже к октябрю. Вы ни в одном кино не увидите, что в Калининской области эвакуацию ее населения даже не успели запланировать, сначала пытались справиться с потоком бегущих с Белоруссии, следом накатилась волна из Смоленкой области, а к сентябрю уже вовсю эвакуировали Москву. До Калинина, а уж про Ржев и речи не идет, никому не было дела. Парторганы самостоятельно своими силами вывозили только свои семьи, архивы, к сентябрю документы уже просто жгли, вывозить было уже не на чем, так как Жуков уже минировал и подрывал все мосты через Волгу и Вазузу. Кто был на Верхней Волге тот знает: в брод с детьми Волгу не перейти, вода очень опасная. Те что жили на восточном берегу Волги уходили сами как могли. Жители западного берега Волги после подрыва мостов остались брошены на произвол судьбы. Большая часть людей с восточного берега была специально переброшена для рытья противотанковых рвов, блиндажей и укрытий на западный берег. Все они остались на ржевской земле. Из 58 тысяч ржевитян к 5 марта 1943 года по официальным сведениям осталось 253 человека. Есть данные о 258, точных и достоверных сведений нет.

Если вы считаете, что партизанские отряды появлялись сами собой, сознательные граждане, не успевшие добровольцами уйти на фронт, обеленные сединами ветераны первой мировой и гражданской, отважные врачи, топографы, радисты, минеры, автоматчики сами организовывались в лесах в военные формирования, то это сказки венского леса. Партизанскими отрядами всегда руководили специально обученные для ведения боя в тылу врага военные специалисты, у них были в ведении разведроты, радисты, младший и средний медицинский персонал. Они направлялись в оккупированные зоны и уже там принимали в свои ряды местных жителей. А это означало, что даже если вы семи пядей во лбу по военной тактике и стратегии, знаете в закрытыми глазами все леса и болота, можете сами организовать свой отряд и бить врага - без согласования с порторгами и штабом вам это делать запретят, а если начнете проявлять хоть какую-то инициативу, то расстреляют за саботаж без вынесения приговора. Такое "умелое" руководство утопило в ржевских болотах большую часть 33 Армии, привело к гибели генерала Ефремова.

У местных жителей всегда было два пути - либо сотрудничать с немцами, либо с партизанами. Так как семьи нужно кормить, то служить нужно было кому-то обязательно. И если в 41 году еще можно было как то протянуть до весны на запасах, так как летом и осенью все успели запастить и даже припрятать запасы в лесных схронах, то к зиме 42 года уже ни скотины, ни запасов не было, за грибами было ходить опасно - леса минировали причем все: немцы от советов, партизаны от немцев, поля не сеялись, так как бои были постоянно и непрерывно, и даже зверей в лесах не было - живность вся ушла на восток еще осенью 41. Бабушка рассказывала, что лоси шли просто напролом напуганные бомбежками настолько, что даже в страхе затаптывали молодняк. Это вообще не свойственно этим животным, но война калечила даже их. Весной 42 года птицы не пели - их просто не было. Пустые, безжизненные леса, с лежащими гниющими повсюду трупами советских солдат. У немцев были специальные похоронные бригады, они сначала собирали тела и отправляли в Германию, с лета 42 они уже не справлялись с отправкой раненых, поэтому хоронили в России, но хоронили. Наши лежали гнить на земле, если сердобольные бабы из соседней деревни похоронят и то было дело, в большинстве своем они так и гнили, и многие лежат до сих пор в виде остатков ржавых касок и пряшек от ремней.

Так вот если до павших героев никому не было дела, то представляете как "заботились" о местном населении. Надо отметить, что уже с момента начала войны у комитетчиков было сразу введено в обиход понятие "проживание на оккупированной территории" это означало, что даже если ты с немцами не сотрудничал, но жил или твои родственники жили на оккупированной немцами территории, то потенциально ты уже фашист. Если не докажешь обратное. Проживание на оккупированных территориях аукалось пожизненно, даже детям оказавшимся в оккупации в малолетнем возрасте и детям их детей.

Пропитание для семьи можно было получить только либо служа немцам, либо партизаня. У немцев служить добровольно не хотел никто, но обычно немцы просто заселялись в любой дом и деваться было некуда. Летом 41 года, родная сестра моего деда Виктора Васильевича Филиппова Валентина, родила сына. В сентябре 41 она получила похоронку на мужа. В октябре пришли фашисты. В ноябре малыш заболел, в одну из ночей он вообще перестал спать, тогда один из немцев взял ребенка и сунул его в снег. Валя пыталась выхватить ребенка, но ее удерживали соседки и не дали забрать ребенка из снега. Он поплакал немного и затих. Она тронулось умом в этоит же день Детей у бабы Вали больше не было, в 42 году ей сделали в партизанском отряде неудачный аборт, она еле выжила и так и прожила всю свою жизнь одна.

В партизанских отрядах тоже жизнь особо сладкой не была. Чтобы вообще представить себе контингент и атмосферу, которая была в отряде представьте своих соседей по подьезду в лесу, где идет война, нет никакой милиции, никакого закона, вчерашный урка может быть зам командира отряда, так как знает и умеет по-тихому резать фашистам горло, у них в руках оружие, и если они хотят, то сделают все что угодно и вы ничего не докажете. Вот приблизительно так все и было.

А быть женщиной в партизанском отряде означало, что если у тебя нет постоянного мужчины, причем такого, который может за тебя заступиться, хочешь ты или нет, пользовать тебя будут тайком или открыто в любой момент все кто угодно, и правил и защиты нет. Считалось, что женщина сама спровоцировала и всегда говорили что "Сука не захочет - кобель не вскочит".

Красивые фильмы про партизанов, где у костра сидят семьи партизанские с младенцами, кормящими женщинами бабушку всегда возмущали, она вставала и уходила на кухню. Смотреть такие "сказки" она не могла.

Если уж начать издалека, то не будет для вас секретом, что партизан разыскивали в лесах методично и постоянно, для этого использовали и авиацию, и отборные отряды СС, и обученных немецких овчарок. Так вот маленькая ремарка - кормящая женщина пахнет настолько сильно, что даже обычная собака запах грудного молока учует. Немецкая овчарка его услышит за километры даже против ветра. Плюс у женщин бывают и другие выделения, которые даже лисы чувствуют и волки, не только чуют, а могут прийти в отряд.

Поэтому в такие периоды все женщины-партизанки из лагеря уходили в так называемые Бабьи Ямы. Это были овраги, обычно у реки, чтобы можно было постираться и помыться. Если из какой то Бабьей Ямы женщина в отряд не возвращалась, это означало что ее либо нашли немцы, либо изнасиловали и убили свои. В любом случае другие женщины уже уходили в другое место. В таких же бабьих ямах делали сами себе аборты, там же рожали. Если у женщины были дети от мужа, то младенцев обычно топили - к детям, оставшимся у партизан с новорожденным бы не пустили, да и ребенку от другого мужчины, вернувшийся с войны муж вряд ли был бы рад. Если ребенок был от немца, то даже молодые незамужние бабы его топили - все прекрасно понимали что вернуться русские и посадят за "сотрудничество с немцами" даже если это было изнасилование. Если же ребенок был от неженатого партизана, погибшего или пропавшего без вести, то командир даже мог задним числом сделать запись о регистрации брака /он имел на это право/ и у ребенка формально был отец. Я знала таких женщин, они как правило так и не выходили замуж, жили одиноко, ребенок вырастал и уезжал из Ржева, а про женщину все, кто понятия не имел, что им пришлось пережить в лицо их называли "лесными шалашовками", "партизанскими подстилками", слава богу что не немецкими - немецких всех отправили в лагеря сразу в 43 по приходу Красной Армии. С младенцем бабы в лагере оставаться не могли и старались уходить в деревни. Там их очень часто находили немцы, просто вычислив, что раньше бабы этой не было, а взяться она могла только из леса, а значит - партизанка. Вдов и сирот партизанских героев старались отправить лесами в Вологодскую и Ярославскую область, там немцев не было. Остальные бабы с ребятишками выбирались сами как могли.

Моя бабушка была дама очень крупная, мы в роду вообще все не дюймовочки, кость у нас тяжелая, кулаки мужицкие и внешность, слава богу, с точки зрения мужского пола, малопривлекательная. Приставать удовольствия мало, а по морде огрести можно было здорово. Кроме того, до войны она работала в Павшине в отделе кадров военного завода, "манерам" и методам общения с военной братией владела в совершенстве.

В июне 41 она приехала в деревню Ульяново Зубцовского района Калининской области к матери в отпуск. В октябре 41 она приступила к службе курьера партизанского отряда - она пешком из места дислокации отряда носила донесения в штаб Калининского фронта и обратно приносила приказы. Что она пережила, она никогда мне не рассказывала. То, что она служила в партизанском отряде я узнала совершенно случайно. Вообще, как ни странно, к женщинам-партизанкам было очень унизительное отношение. Никто не задумывался, что они воевали, что они рисковали жизнью. Первое что им говорили, что они с "мужиками по лесам всю войну е--сь" это было ужасающе, я сама слышала такие вещи от соседей-мужиков. Поэтому не удивительно, что партизанскими наградами женщины не хвастались. Именно когда я нашла совершенно случайно корзинку с бабушкиными медалями за отвагу, я и узнала о ее боевом прошлом. Меня больше потнясло, что она это скрывала, а не то что она воевала. Но даже дед я так поняла периодически ее унижал и оскорблял, "Ты куда в таком коротком платье пошла? Тут тебе не партизанский отряд".

Их обычно ходило по двое. Две девушки на дороге привлекали меньше внимания, чем одна. Но все ее напарницы погибали. Бог неведомым образом отводил от нее и немецкие облавы, и противопехотные мины, и даже бомбы авиационные. А все ее напарницы гибли в первые 2-3 месяца службы. С зимы 42 она уже напарниц не брала. И как мне она однажды рассказала, было столько крови и смерти вокруг, что очень хотелось умереть. Шла уже на автопилоте, не задумывалась, снег, дождь, мокрые ноги, замерзшие. Состояние усталости трансформировалось в какое-то отрешение от происходящего, как будно это не ты вовсе, а просто смотришь со стороны на все, погибнуть было не страшно, страшно было начать осознавать происходящее.

Бабушка прожила 90 лет.

Ни на один военный парад она не пошла.

Каким то чудом у бабушки сохранилась ее довоенная фотография.
Бабушке на этом фото 21 год, это весна 41 года.
И я в возрасте 20 лет.

https://www.facebook.com/immortalgulag/posts/pfbid02n6CPq3U8YxRcG7N4eG4K3XJRseoyFmHmH9cJXWJ4aShZAdVQc9n6naZGhhy59Aydl

[Вениамин Зорин]

борислав береза

4 августа в 9:08 ·


"всю жизнь руки по швам! не смел пикнуть. теперь расскажу в детстве как себя помню я боялся потерять папу пап забирали ночью, и они исчезали в никуда. так пропал мамин родной брат феликс музыкант. его взяли за глупость за ерунду в магазине он громко сказал жене: «вот уже двадцать лет советской власти, а приличных штанов в продаже нет».

сейчас пишут, что все были против а я скажу, что народ поддерживал посадки. взять нашу маму у нее сидел брат, а она говорила: «с нашим феликсом произошла ошибка. должны разобраться. но сажать надо, вон сколько безобразий творится вокруг».
народ поддерживал война! после войны я боялся вспоминать войну свою войну хотел в партию вступить не приняли:
«какой ты коммунист, если ты был в гетто?»

молчал молчал

была в нашем партизанском отряде розочка,
красивая еврейская девочка, книжки с собой возила.
шестнадцать лет. командиры спали с ней по очереди

«у нее там еще детские волосики... ха-ха »
розочка забеременела. отвели подальше в лес и пристрелили, как собачку.
дети рождались, понятное дело, полный лес здоровых мужиков.
практика была такая: ребенок родится его сразу отдают в деревню. на хутор.
а кто возьмет еврейское дитя? евреи рожать не имели права. я вернулся с задания:
«где розочка?»
«а тебе что? этой нет - другую найдут».

сотни евреев, убежавших из гетто, бродили по лесам. крестьяне их ловили, выдавали немцам за пуд муки, за килограмм сахара. напишите я долго молчал еврей всю жизнь чего-то боится. куда бы камень ни упал, но еврея заденет.

уйти из горящего минска мы не успели из-за бабушки бабушка видела немцев в 1918 году и всех убеждала, что немцы культурная нация и мирных людей они не тронут. у них в доме квартировал немецкий офицер, каждый вечер он играл на пианино. мама начала сомневаться: уходить не уходить? из-за этого пианино, конечно так мы потеряли много времени.

немецкие мотоциклисты въехали в город. какие-то люди в вышитых сорочках встречали их с хлебом-солью. с радостью. нашлось много людей, которые думали: вот пришли немцы, и начнется нормальная жизнь. многие ненавидели сталина и перестали это скрывать. в первые дни войны было столько нового и непонятного

слово «ж@д» я услышал в первые дни войны наши соседи начали стучать нам в дверь и кричать: «все, ж@ды, конец вам! за христа ответите!» я был советский мальчик. окончил пять классов, мне двенадцать лет. я не мог понять, что они говорят. почему они так говорят? я и сейчас этого не понимаю у нас семья была смешанная: папа еврей, мама русская. мы праздновали пасху, но особенным образом: мама говорила, что сегодня день рождения хорошего человека. пекла пирог. а на песах (когда господь помиловал евреев) отец приносил от бабушки мацу. но время было такое, что это никак не афишировалось надо было молчать

мама пришила нам всем желтые звезды несколько дней никто не мог выйти из дома. было стыдно я уже старый, но я помню это чувство как было стыдно всюду в городе валялись листовки: «ликвидируйте комиссаров и ж@дов», «спасите россию от власти ж@добольшевиков». одну листовку подсунули нам под дверь скоро да поползли слухи: американские евреи собирают золото, чтобы выкупить всех евреев и перевезти в америку.

немцы любят порядок и не любят евреев, поэтому евреям придется пережить войну в гетто люди искали смысл в том, что происходит какую-то нить даже ад человек хочет понять. помню я хорошо помню, как мы переселялись в гетто. тысячи евреев шли по городу с детьми, с подушками я взял с собой, это смешно, свою коллекцию бабочек. это смешно сейчас минчане высыпали на тротуары: одни смотрели на нас с любопытством, другие со злорадством, но некоторые стояли заплаканные.

я мало оглядывался по сторонам, я боялся увидеть кого-нибудь из знакомых мальчиков. было стыдно постоянное чувство стыда помню мама сняла с руки обручальное кольцо, завернула в носовой платок и сказала, куда идти. я пролез ночью под проволокой в условленном месте меня ждала женщина, я отдал ей кольцо, а она насыпала мне муки. утром мы увидели, что вместо муки я принес мел. побелку. так ушло мамино кольцо. других дорогих вещей у нас не было

стали пухнуть от голода возле гетто дежурили крестьяне с большими мешками. день и ночь. ждали очередного погрома. когда евреев увозили на расстрел, их впускали грабить покинутые дома. полицаи искали дорогие вещи, а крестьяне складывали в мешки все, что находили. «вам уже ничего не надо будет», говорили они нам.

однажды гетто притихло, как перед погромом. хотя не раздалось ни одного выстрела. в тот день не стреляли машины много машин из машин выгружались дети в хороших костюмчиках и ботиночках, женщины в белых передниках, мужчины с дорогими чемоданами. шикарные были чемоданы! все говорили по-немецки. конвоиры и охранники растерялись, особенно полицаи, они не кричали, никого не били дубинками, не спускали с поводков рычащих собак. спектакль театр это было похоже на спектакль

в этот же день мы узнали, что это привезли евреев из европы. их стали звать «гамбургские евреи», потому что большинство из них прибыло из гамбурга. они были дисциплинированные, послушные. не хитрили, не обманывали охрану, не прятались в тайниках они были обречены на нас они смотрели свысока. мы бедные, плохо одетые. мы другие не говорили по-немецки всех их расстреляли. десятки тысяч «гамбургских евреев»

этот день все как в тумане как нас выгнали из дома? как везли? помню большое поле возле леса выбрали сильных мужчин и приказали им рыть две ямы. глубокие. а мы стояли и ждали. первыми маленьких детей побросали в одну яму и стали закапывать родители не плакали и не просили. была тишина. почему, спросите? я думал если на человека напал волк, человек же не будет его просить, умолять оставить ему жизнь. или дикий кабан напал

немцы заглядывали в яму и смеялись, бросали туда конфеты. полицаи пьяные в стельку у них полные карманы часов закопали детей и приказали всем прыгать в другую яму. стоим мама, папа, я и сестренка. подошла наша очередь немец, который командовал, понял, что мама русская, и показал рукой: «а ты иди». папа кричит маме: «беги!» а мама цеплялась за папу, за меня: «я с вами». мы все ее отталкивали просили уйти мама первая прыгнула в яму это все, что я помню

пришел в сознание от того, что кто-то сильно ударил меня по ноге чем-то острым. от боли я вскрикнул. услышал шепот: «а тут один живой». мужики с лопатами рылись в яме и снимали с убитых сапоги, ботинки все, что можно было снять помогли мне вылезти наверх. я сел на край ямы и ждал ждал шел дождь. земля была теплая-теплая. мне отрезали кусок хлеба: «беги, ж@денок. может, спасешься».

деревня была пустая ни одного человека, а дома целые. хотелось есть, но попросить было не у кого. так и ходил один. на дороге то резиновый бот валяется, то галоши косынка за церковью увидел обгоревших людей. черные трупы. пахло бензином и жареным убежал назад в лес. питался грибами и ягодами. один раз встретил старика, который заготавливал дрова. старик дал мне два яйца. «в деревню, предупредил, не заходи. мужики скрутят и сдадут в комендатуру. недавно двух ж@довочек так поймали».

однажды заснул и проснулся от выстрела над головой. вскочил: «немцы?» на конях сидели молодые хлопцы. партизаны! они посмеялись и стали спорить между собой: «а ж@деныш нам зачем? давай» «пускай командир решает».

привели меня в отряд, посадили в отдельную землянку. поставили часового вызвали на допрос: «как ты оказался в расположении отряда? кто послал?» «никто меня не посылал. я из расстрельной ямы вылез». «а может, ты шпион?» дали два раза по морде и кинули назад в землянку. к вечеру впихнули ко мне еще двоих молодых мужчин, тоже евреев, были они в хороших кожаных куртках. от них я узнал, что евреев в отряд без оружия не берут. если нет оружия, то надо принести золото. золотую вещь. у них были с собой золотые часы и портсигар даже показали мне, они требовали встречи с командиром. скоро их увели. больше я их никогда не встречал а золотой портсигар увидел потом у нашего командира и кожаную куртку

меня спас папин знакомый, дядя яша. он был сапожник, а сапожники ценились в отряде, как врачи. я стал ему помогать первый совет дяди яши: «поменяй фамилию». моя фамилия фридман я стал ломейко второй совет: «молчи. а то получишь пулю в спину. за еврея никто отвечать не будет». так оно и было война это болото, легко влезть и трудно вылезти. другая еврейская поговорка: «когда дует сильный ветер, выше всего поднимается мусор».

нацистская пропаганда заразила всех, партизаны были антисемитски настроены. нас, евреев, было в отряде одиннадцать человек потом пять специально при нас заводились разговоры: «ну какие вы вояки? вас, как овец, ведут на убой», «ж@ды трусливые» я молчал. был у меня боевой друг, отчаянный парень давид гринберг он им отвечал. спорил. его убили выстрелом в спину. я знаю, кто убил.

сегодня он герой ходит с орденами. геройствует! двоих евреев убили якобы за сон на посту еще одного за новенький парабеллум позавидовали куда бежать? в гетто? я хотел защищать родину отомстить за родных а родина? у партизанских командиров были секретные инструкции из москвы: евреям не доверять, в отряд не брать, уничтожать.

нас считали предателями минск освободили для меня война кончилась, в армию по возрасту не взяли. пятнадцать лет. где жить? в нашей квартире поселились чужие люди. гнали меня: «ж@д пархатый» ничего не хотели отдавать: ни квартиры, ни вещей. привыкли к мысли, что евреи не вернутся никогда"



(c) светлана алексиевич,
лауреат нобелевской премии по литературе.
из книги «время секонд-хэнд» (2012)